ГЛАВА IV ЗИМНИЙ ПУТЬ

Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из Алма-Аты, Владимир Безлюдный - москвич из "Труда", Виктор Тур из московского "Спартака" и москвич-перворазрядник Николай Радимов.

Мне сейчас кажется, будто еще не случилось того... что случилось, будто пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических рецидивов.

Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она оказалась расколотой, как кожура семечка, - тело ее разделила надвое трещина шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что звук от падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее "мусоропроводом" - кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и понятно, что трещина слишком узка, чтобы быть опасной.

...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал Кавуненко:

- Мне Вербовой снился.

Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил:

- Мне тоже.

Если она и впрямь существует - телепатическая связь, то у нас с Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно - нет лучшей коммуникации, чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два нужных слова: "Выдай" и "Выбери". Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя.

Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности - увы! - неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который душу морозит больше, чем тело.

За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не смогут. Наверное, так и было.

Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость неосуждаема. Трезвость - лучшее \ из человеческих качеств, хоть пижоны от романтики и относятся к ней свысока...

Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими трудностями, решили, что это им не годится.

Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев. Это и есть трезвость - лучшее из человеческих качеств.

Они пошли вниз, мы - вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей новой восходительской тактики. Я говорю "новой", хотя восходителям этот прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не скопировали "велосипед", а изобрели его - перебрали десятки сложных, громоздких, трудноприменимых, неточных вариантов, пока не отобрали единственный, наилучший, оптимальный. Что поделаешь, если он оказался "велосипедом"?

Я говорю об этом подробно, потому что считаю обязанным подчеркнуть важный рубеж в жизни альпиниста: если его начинают заботить больше вопросы стратегии и тактики, чем техники, значит, к нему пришла восходительская зрелость.

Итак, мы с Кавуненко отправились вверх, а связка Студенин - Безлюдный осталась на биваке. Метод заключался в том, что мы должны были обработать участок маршрута, включая ледовую доску, подготовить его к восхождению и вернуться вниз, с тем чтобы на другой день со свежими силами подойти к следующему участку. Тем самым, во-первых, не подвергалась опасности вторая двойка (я уже говорил, что из-под ледорубов верхней связки летят осколки, которые могут поранить нижних), во-вторых, мы работали налегке - рюкзаки остались в пещере - и, в-третьих, к наиболее сложному участку (предвершинному гребню), следовавшему за ледовой доской, подходили с приличным еще запасом сил.

В тот день обработали двести метров доски. Лед сейчас еще крепче, чем в прошлом году. На ледовый крюк приходилось не менее 250 ударов молотка. В тот раз, прежде чем крюк входил по головку, мы колотили по нему около двухсот раз. Летом для этого достаточно 50-60 ударов.

Мы взяли с собой кусок красной материи и, чтобы отличить собственные крюки от чужих, маркировали их красными ленточками - они бросались в глаза еще издали. -

На другой день мы отправились на два часа раньше второй связки и с соответственным интервалом вышли на гребень,

Двигались медленно, осторожно. Это можно сравнить с прохождением бума, который соорудили в двух километрах над землей, с той разницей, что гребень в отличие от горизонтального бума имеет наклон.

Когда-то меня удивляло: как это оркестранты, уткнувшись в ноты, умудряются видеть дирижерские руки? Уж не третий ли глаз у них на виске? Теперь я и сам стал обладателем этого височного зрения. Зрения, которое питается нервной энергией и пожирает ее без остатка.

Сейчас я крушу айсбайлем снежно-ледовое лезвие гребня, вбиваю страховочный крюк, глядя, естественно, на руки, но зорко слежу за партнером, который находится метрах в пятнадцати от меня. Ни на секунду нельзя прервать эту визуальную связь. Если Кавуненко сорвется вправо, в то же мгновение я должен броситься влево. Не вовремя взятая нота в оркестре резанет любителям музыки слух. "Нота", не вовремя взятая мною, будет стоить нам жизни.

Гребень проходится медленно. То и дело попадаются распростертые, белые, как у чайки, нависающие над пропастью крылья - снежные карнизы. Увы, гарантийного паспорта на прочность к ним не дается. Каждый раз ждешь, что он уйдет у тебя из-под ног. Есть места, где по гребню идти и вовсе нет никакой возможности. Тогда мы спускаемся на несколько метров вниз и идем по стене.

На высшую точку северной башни мы поднялись все вместе.

Но это была только часть траверса, и радоваться рановато - нужно еще спуститься по южному склону, пройти перемычку и подняться на южную вершину. Погода испортилась - поднялся ветер, пошел снег.

Для любования панорамой нет ни времени, ни условий. Оставив записку, мы тут же спустились на перемычку, вырубили под склоном ледовую площадку и разбили бивак.

Альпинисты называют ушбинскую перемычку трубой. Даже в хорошую погоду по ней гуляют сильные, переменчивые, вихрящиеся ветры. В плохую здесь ад.

Она мрачна, как темная подворотня. От одного взгляда на эту "архитектуру" ноги изменяют, как при первом прыжке с парашютом. Мне никогда не встречался гребень с такой уймой карнизов. Самые страшные из них - иксообразные - расходятся крыльями влево и вправо и напоминают верхнюю часть латинского "х". Они вставали перед нами иксами, игреками в уравнении со многими неизвестными. Не зная, где лучше, безопасней пройти их - слева или справа, - мы в конце концов шли наобум по предполагаемой середине. Но ложбинка меж крыльев может быть смещена от вертикальной оси гребня, правое крыло могло отрастать от левого или наоборот, и тогда достаточно малейшей нагрузки, чтобы весь этот икс рухнул.

Двести метров перемычки мы проходили пять часов и к середине дня без обеда и почти без отдыха приступили к штурму южной вершины. На ней тоже не отдохнешь - скальная стена взмывает градусов под шестьдесят.

Кавуненко прошел ее первым и, взойдя на вершину, выдохся. Казалось, в нем не осталось сил и для радости. Он стоял, навалившись грудью на ледоруб, низко опустив голову. Я заглянул ему в лицо. Но нет... На нем то откровение, которое пробивается в исключительные минуты редкого счастья. Глаза смеются детским наивным смехом, и совсем непривычно видеть его таким открытым и уязвимым.

Сейчас бы с полчаса передышки... Но здесь невозможно выстоять и лишней минуты. Ветер тянет длинную, непрерывную, все более повышающуюся ноту, словно поет ее на одном дыхании. Снег колет лицо так, будто буря не снежная, а песчаная. Единственная панорама - сплошное, точно кипящее, молоко.

Записку не нашли - тур утонул где-то в снегу. Володя, несмотря на усталость, не отказался от почетного права руководителя писать записку. Непослушной рукой накорябал несколько строчек. Положили бумажку в консервную банку, нарыли в снегу камней и воздвигли свой тур.

Непогода началась еще на северной вершине. Когда спустились с нее, ясно было, что путь в Сванетию для нас закрыт. Опасность схода лавин с этой стороны так велика, что траверс равносилен самоубийству. Приняв решение возвращаться по пути подъема, мы оставили рюкзаки в палатках и на перемычку пошли налегке. И вот теперь оказались в самом тягостном положении.

Когда мы сошли с южной вершины, было девять часов вечера. Темно, хотя погода успокоилась и даже узкий серпик луны подсвечивал горы. Здесь бы и ночевать... Но как? Что подстелить, чем укрыться, как утеплиться?! Разве что ледоруб под голову, а молоток сверху... Все в рюкзаках. Хочешь не хочешь, а пробиваться нужно к палаткам. К ним ведет все та же тяжелая, усеянная карнизами двухсотметровка. Сейчас ее нужно пройти вслепую.

Кавуненко уже не мог лидировать, и мне пришлось взять эту роль на себя.

Мы обсудили систему передвижения и решили так: я буду выходить на длину веревки, разыскивать подходящую площадку, готовить ее, организовывать страховку и принимать остальных. Потом разведка и подготовка следующих сорока метров, и снова прием и т. д.

...В правой руке ледоруб, в левой - фонарик. Я сижу верхом на острие перемычки и пытаюсь карманным фонариком осветить горы. За мною тянется веревка - я, должен повиснуть на ней, когда полечу в пропасть. Высвечиваю ближайший метр, прощупываю его со всех сторон ледорубом, высматриваю, нет ли крюка, который вколотили несколько часов назад. Всё увиденное, замеченное стараюсь выучить наизусть, поскольку для того, чтобы передвинуться, мне нужны свободные руки - стало быть, фонарь нужно убрать в карман, стало быть, нужно запомнить, где что находится. Так я двигаюсь метр за метром и удивляюсь необычной длине веревки- я всегда считал, что в ней сорок метров, а оказалось - километры и километры...

Я весь переполнен чувством страха... Наверное, такое же испытала бы собака, если б знала, что с ее помощью выясняют вопрос: отравлена пища или нет? Но другого выхода нет. Кто-то должен взять на себя эту роль...

Наконец веревка уже на исходе, а места для приема группы все еще не найдено... Но гребень вдруг делает небольшой зигзаг - уходит чуть вправо и на метр вниз. Спускаюсь и чувствую, что можно встать ногами. Подходящее утолщение - если обработать ледорубом, получится пятачок... Танцевать будет трудно, но восемь ступней уместятся. Лишь бы это не был карниз. Но, кажется, непохоже... Теперь нужно организовать страховку - привычное, будничное дело. Я боюсь этой "привычности". Боюсь невольной внутренней отмашки, к которой человек особенно расположен, когда сильно устает, той, что прозвучит в невысказанном "ладно, сойдет!", допуска, что приведет к снижению гарантии. В таком деле единственно приемлемая цифра - "сто". "Девяносто девять" - преступление.

Луна, как назло, спряталась за облаком, и, похоже, надолго. С помощью фонаря отыскал выступ. Ледяной он или это камень, затекший льдом? В другое время, пнув пару раз ногой, я сказал бы: "Прочный!" - нет оснований не верить себе. Сейчас страшусь одного - не принять бы желаемое за действительное. Лучше, как говорят, подуть на холодное. Я отказался от выступа и решил вколотить крюк...

Проклятая темнота - я не плотник и работать молотком "наизусть" не умею. Получилось, однако, неплохо - из двухсот ударов только один пришелся по руке. Но этого хватило, чтобы луна за тучами вспыхнула солнцем...

Все готово. Конец работы, и начало игры на нервах. По моему сигналу от склона южной вершины отделяется тусклый глазок фонаря и хаотично мечется из стороны в сторону, по кругу, зигзагами. Временами надолго застывает или исчезает вообще. С виду непонятно - приближается или нет? Хотя я знаю, что приближается. Я стою с веревкой и, когда луч фонаря резко падает вниз, вцепляюсь в нее, буквально свернувшись в пружину в ожидании рывка. Но все в порядке - он снова выныривает и начинает свою пляску.

Наконец рядом со мной Борис Студенин. Потом так же медленно, мотая душу, подтягиваются Володя Безлюдный и Володя Кавуненко. Мороз за тридцать градусов. Но я не чувствую его даже в бездействии. Напротив, то и дело бросает в жар - психическая энергия срабатывает не хуже механической.

Все в сборе, и я снова выхожу вперед. Порою человеческие испытания выглядят со стороны драматичнее, чем воспринимает их сам испытуемый. Сейчас, наверное, тот случай - у меня нет ощущения, что я на грани человеческих сил. Правда, кажется: ещё немного, и подойду к ней вплотную. Проходит "немного" и еще "немного", но грань то ли отодвигается, то ли я просто не знал, насколько она далека. И это незнание наиболее мучительно. Подобное чувство испытываешь в стоматологическом кресле, когда сверло бормашины доходит до нерва. Потом, когда разберешься, понимаешь: мучительна была не столько сама боль -ее можно терпеть, - сколько боязнь, что сейчас будет еще хуже. Словом, если подумать, невольно приходишь к мысли: негатив нашей жизни все больше идет от страха. Наверное, страх и есть тот самый гётевский Мефистофель. Счастлив тот, кто его победит. Но ведь мы и пришли сюда, чтобы черпать свое счастье. К чему же тогда вопрос: "Зачем вы ходите в горы?!"

Я боялся, что будет хуже, когда проходил вторую и третью веревки. А на четвертой и пятой при свете выглянувшей луны увидал, что до северной вершины рукой подать. И тогда стало ясно: самое трудное позади.

До сих пор ни на одном из пройденных маршрутов мне не пришлось перевалить эту грань, хотя, возможно, не раз подступал к ней вплотную. Думаю, оттого, что все мои восхождения были по силам, в пределах личных возможностей. Я ходил лишь там, где чувствовал, что могу.

Мне возразят: дескать, даже если знать свои силы, то неизвестно, сколько их понадобится, чтобы одолеть незнакомый подъем. Можно ли определить снизу, что по силам, а что нет? Можно и должно. В этом тоже смысл альпинистского опыта, интуиции. С каждым восхождением набивается глаз на визуальную оценку маршрута, с каждым восхождением приходят все более объективные знания своих физических и духовных сил. Истинную зрелость восходителя венчает именно то чутье, которое подсказывает, что по плечу, а что нет. А покуда он не обладает такой зрелостью, этот вопрос должны решать за него другие - в самом жестком, директивном порядке. Демократии здесь нет и не может быть, ибо она в альпинизме безнравственна. Еще раз скажу: только такой альпинизм имеет право на существование.

Альпинистские правила, в разработке которых впоследствии мне довелось принимать участие, нацелены на то, чтобы, не выхолащивая остроту ощущений горо-восходительского риска, сделать этот вид спорта наименее опасным. Им, разумеется, далеко до идеальных, они пока еще не профилактируют все типичные случаи аварий и не могут служить залогом стопроцентной безаварийности. Но они непрерывно шлифуются нарастающим восходительским опытом. И коррекция их рождается не за канцелярскими столами, а на таких вот "перемычках".

Но, повторяю, правилам этим далеко до совершенства. И недостаток заключается еще и в том, что им не хватает жесткости в вопросе: кому что дозволено? Восходитель имеет право только на те восхождения, которые он может совершить с большим запасом прочности, - эта мысль отражена в правилах как одна из основных. И все же именно она-то и требует особого усиления. Ее-то и следует воплотить в еще более суровую и бескомпромиссную форму.

К двум часам ночи перемычка осталась у нас за спиной. Пять веревок - пять часов. Потом еще пять часов бессонницы в палатке - устали настолько, что заснуть не смогли. Утром...

Утром рассмотрели "нарисованные" нами следы и ужаснулись: несколько часов назад нас спасло не иначе как чудо - одна из площадок, куда я принял ребят, оказалась карнизом... Судя по тому, как он утоптан, мы чувствовали себя на нем очень уверенно. И карниз-то с виду хилый - непонятно, как он выдержал нас четверых?!

Спуск прошел нормально, если не считать некоторого приключения с Володей Кавуненко. Во время небольшого траверса стены Кавуненко ушел за перегиб. Безлюдный выдавал ему веревку вслепую и чуть недовыдал. Нарушилась синхронность, и Кавуненко, как говорят альпинисты, одернулся. Но при хорошей страховке и собственном мастерстве он пролетел маятником метров десять и благополучно встал на ноги без единого ушиба, отделавшись, что называется, легким испугом. Но это рабочий момент. Всегда ожидаемая и статистически неизбежная издержка.

На этом кончилось покорение Ушбы.

Сейчас 1981 год. И я не могу не подчеркнуть исключительности этого восхождения. Прошло пятнадцать лет, но до сих пор наш "зимний путь" не повторен...

<<Назад  Далее>>

Вернуться: В.Шатаев. Категория трудности